ПИСЬМА-ОБРАЩЕНИЯ Г.В.ПЛЕХАНОВА К СОЗНАТЕЛЬНЫМ РАБОЧИМ

РЕГИОНАЛЬНАЯ ПАРТИЯ КОММУНИСТОВ И АССОЦИАЦИЯ МАРКСИСТСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ

Письма-обращения Г. В. Плеханова к сознательным рабочим

Что нужно для того, чтобы стало возможным объединение наших сил?

Самолюбие и самомнение у нас европейские, а поступки азиатские…

Сознательным рабочим я называю такого, который понимает, что в основе капиталистического способа производства лежит эксплуатация наемного труда капиталом. Разумеется, пролетарию необходимо понять, в чем состоит эта основа. Но этого мало. Чтобы сделаться сознательным, пролетарий должен дать себе отчет еще и в том, какие условия нужны для устранения капиталистического способа производства. Да и это еще не все. Сознательный пролетарий должен выяснить себе главнейшие особенности той социально-политической обстановки, в которой совершается движение его класса на его родине. Наконец, он обязан не оставаться в неизвестности насчет того, в каком именно состоянии находится это движение в данное время.

Я убежден, что на Руси есть уже немало рабочих, удовлетворяющих всем указанным мною требованиям, т.е. сознательным в полном смысле слова. Вот к таким-то рабочим я и обращаюсь в этих письмах.

У меня давно была нравственная потребность поговорить с ними о некоторых важнейших вопросах нашего движения. Но я не имел практической возможности сделать это. Великий итальянский поэт – изгнанник XIII века, Данте, заметил однажды, что тяжело подниматься по чужим лестницам. Точно также и нашему брату – писателю, тяжело, а иногда и прямо невозможно нести свою рукопись в чужой орган, т.е. в такое издание, направление которого не совпадает с его собственным. Его статью, может быть, напечатают, а может быть, вернут назад. Напечатают, – если высказанный в ней взгляд сойдется со взглядом редакции, вернут назад, если он разойдется с ним. Значит, даже в благоприятном случае, – а таким я называю тот, когда примут, и даже, пожалуй, охотно примут, некоторые его статьи, – он выскажется только отчасти. Это очень неудобно. Я сам испытал это. До сих пор я мог высказываться именно только отчасти, и это породило много недоразумений. Некоторые читатели утверждали даже, что мне лучше было бы совсем не высказываться. С этим я, по совести, не могу согласиться. Но само собою разумеется, что мне вовсе не желательно сеять недоразумения, и я пользуюсь первой предоставляющейся мне возможностью, чтобы выразить полностью все, что я думаю о нынешнем положении дел в нашей собственной среде.

Итак, я обращаюсь к сознательным русским рабочим. При этом я прошу их только об одном: пусть они внимательно вдумываются в то, что будет сказано мною в этих письмах. Я уверен, что, относясь со вниманием к моим словам, они согласятся со мною. Уверен же в этом я вовсе не потому, чтобы приписывал себе какую-нибудь исключительную способность убеждать своих читателей, а единственно по той причине, что собираюсь высказывать неоспоримые истины, давно уже признанные всеми толковыми участниками рабочего движения во всем цивилизованном мире.

Наша беда, – большая, трудно поправимая беда – в том, что истины эти забыты нашими собственными "руководящими сферами". А, может быть, надо выразиться резче. Может быть, надо сказать, что еще слишком мало в этих "сферах" таких людей, которые доросли до понимания некоторых истин, общепризнанных во все цивилизованном мире, и что именно наше развитие и поступки заслуживают названия азиатских (см. эпиграф). Но дело не в выражениях. Если истины, о которых идет у меня речь, забыты, то о них следует напомнить. Если же у нас пока еще слишком мало людей, доросших до их понимания, то надо позаботиться о том, чтобы увеличилось число таких людей. И то, и другое, есть дело литературы, дело публицистики.

Но какие же это истины? Первая, самая очевидная и самая важная из них, состоит в том, что организация невозможна без дисциплины, а дисциплина предполагает подчинение меньшинства большинству.

Иной читатель скажет, пожалуй, что эту истину у нас все знают и все помнят, и что поэтому о ней не стоит распространяться.

Знают и помнят те, которые принадлежат к фракции (к течению), составляющей большинство в данное время. Знают и помнят до тех пор, пока остаются в большинстве. А, как только окажутся в меньшинстве, ведут себя так, как будто никогда и не слыхали о ней.

Рассказывают, будто какой-то дикарь на вопрос "что такое добро?", ответил: "добро, это, – когда я съем чужую жену". – А когда его спросили "что такое зло?", он будто бы сказал: "зло, это – когда съедят мою жену".

С точки зрения современной этнологии рассказ этот совсем невероятен. Мы знаем теперь, что такого понятия о добре и зле у дикарей нет, хотя нравственность, несомненно, очень мало похожа на нравственность нынешних европейцев. Но обе наших фракции, как две капли воды, похожи на дикаря, фигурирующего в этом, неудачно придуманном рассказе.

Каждая из них считает дисциплину добром, когда ей выгодно соблюдение требований дисциплины. И, наоборот, каждая из них считает ее злом, когда соблюдение ее требований противоречит ее интересам.

В подтверждение своих слов я приведу пример, который, наверно, живо сохранился в памяти у всех моих читателей.

Когда социал-демократические члены Думы разделились на два враждебных лагеря, тогда те из них, которые были в большинстве, требовали от меньшинства подчинения, повторяя: "семь больше шести". И это, конечно, правда. Семь больше шести! Кто этого не знает? Но если мы вспомним, как вели себя прежде, – и, заметьте, совсем незадолго до разделения в Думе, – единомышленники тех, которые требовали подчинения от своих братьев-противников, опираясь на ту общеизвестную арифметическую истину, что шесть меньше семи, то в нашем воображении встанет вышеупомянутый дикарь.

В самом деле, они, – единомышленники думской "семерки", – находились в меньшинстве. Как же они вели себя при этом? Помнили ли они о том, что большее число превосходит меньшее. Они об этом и не думали. Подчинялись ли они большинству? Нет. И не только не подчинялись, но в своем борьбе с большинством, считали позволительным прибегать к таким приемам, которые наносили большой вред целому. Они дошли до того, что стали стремиться к ликвидации этого целого, а некоторые из них, – в своем роде самые крайние, – во всеуслышание заявили, что сама жизнь уже ликвидировала это целое. И никто из будущих думских фанатиков арифметики не призвал их к порядку; никто не сказал им, что большее число превосходит меньшее, что меньшинство обязано подчиниться большинству. Будущие думские фанатики арифметики обнаружили психологию дикаря. Добро, это – когда наши единомышленники нарушают дисциплину в интересах своей фракции; зло, это – когда дисциплина будет нарушена нашими противниками.

Вспоминая об этом, я вовсе не хочу внушить вам, читатели, держащиеся в стороне от междуфракционной распри, то убеждение, что на "дикаря" похожи, собственно, только те, которые составляли пресловутую "семерку", и которые повторяли арифметику в такое время, когда их долг перед целым настоятельно требовал от них серьезного внимания к политике. Конечно, они сделали большую ошибку. Но их "противники" не лучше их. Они такие же "дикари", потому что они тоже видят в дисциплине лишь орудие достижения своих фракционных целей.

Одни так же мало помнят о целом, так же пренебрегают его интересами, как и другие.

Одни хотели "ликвидировать" целое или, по крайней мере, защищали и защищают, покрывали и покрывают несчастных, стремившихся ликвидировать его. Другие возмущались этим.

Но какое средство придумали они для борьбы с "ликвидаторами"?

Они объявили, что их фракция (их часть) и есть целое, а кто не входит в состав их фракции, тот находится за пределами целого.

Ответив на ликвидацию узурпацией, они, единомышленники "шестерки", – еще более углубили раскол и почти совсем упразднили то целое, которое, как и всякое настоящее целое, никогда не может равняться своей части и которое они обещали защищать.

Ликвидация – преступное зло. Это необходимо признать. Но разве не преступна узурпация? Хороши обе фракции, обе враждующие между собою сестры!

Они так нежно любили свою маменьку – партию, что задавили ее в своей драке и отправили на тот свет, где нет ни большевиков, ни меньшевиков, ни фракций, ни партий, ни печали, ни воздыхания, а есть только жизнь бесконечная.

Печальная особенность нынешнего нашего положения, его огромная затруднительность именно в том и заключается, что невозможно поправить его, перейдя на какую-нибудь одну сторону.

Перейти на одну сторону вовсе не значит взяться за дело объединения наших сил. Перейти на одну сторону значит, работать против объединения с этой, а не с другой стороны. И только!

Собирают средства на рабочую печать. Вы даете, что можете. Но теперь у нас, можно сказать, имеется не одна рабочая печать, а целых две. И они ожесточенно борются одна с другой. На какую же именно печать вы даете?

На какую бы вы не дали, вы, своим взносом, будете способствовать увеличению средств междуусобной войны; а стало быть, и ее обострению; а стало быть, и усилению того зла, от которого мы больше всего страдаем, и которому давно пора было бы положить конец.

Таких примеров можно привести множество. Смысл их один и тот же. Он совершенно ясен:

Пока не прекратилась междуусобная война, до тех пор все, даже наиболее самоотверженные поступки ваши будут в известной, иногда весьма значительной мере приносить вред вашему делу.

Сознательные рабочие нравственно обязаны подумать об этом. Обязаны перед самими собой, перед своим классом, наконец, перед всей Россией.

История отвела нашему сознательному пролетариату чрезвычайно почетную роль. Он должен явиться руководителем всех тех слоев населения, которые борются с реакцией и застоем. В нашей среде это отрицается только немногими неврастениками, растерявшими свой политический багаж под влиянием тяжелых переживаний последних лет.

Но кто руководит, тот объединяет. Кто объединяет других, тот должен уметь сплотить воедино свои собственные силы, сделать свой собственный дом недоступным для позорной драки между частями одного и того же целого.

Давно уже сказано: всякое царство, разделившееся на ся, погибнет. А я скажу: всякий руководитель, разделившийся на ся, перестает быть руководителем.

[В] цивилизованном мире между мыслящими представителями рабочего класса существуют оттенки мнений, особенно по вопросам тактики. Оттенки мнений, в самом деле, существуют везде. Но нигде меньшинство не считает себя вправе нарушать постановления, принятые большинством, и везде уважается партийная дисциплина.

В Германии большинство составляют теперь последовательные марксисты. Ревизионисты во многом расходятся с ними; они методически критикуют их тактику. Но когда, на партийных съездах, тактика эта одобряется и принимается большинством голосов, ревизионисты в конце концов подчиняются принятому решению.

Германские ревизионисты во многом и сильно ошибаются. Одобрить их направление невозможно. Но и за ними надо признать ту большую заслугу, что они все-таки уважают партийную дисциплину, понимают великое значение единства, избегают раскола, не делаются ликвидаторами.

Во Франции, наоборот, в большинстве не марксисты (гэдисты), а ревизионисты (жорэсисты). Марксисты часто расходятся с ними и критикуют их взгляды. Но когда, на съездах французской партии, принимаются решения, по духу своему более близкие по образу мыслей жорэсистов, нежели гэдистов, эти последние подчиняются им. Они уважают партийную дисциплину, понимают великое значение единства, избегают раскола, не делаются узурпаторами.

И так как и те, и другие, и гэдисты, и жорэсисты, уважают дисциплину и избегают раскола, то несмотря на все их разногласия и на все их полемические стычки, между ними установилось известное доверие […]бота на пользу великого целого. Это взаимное доверие ведет за собою то, что происходящие на съездах жестокие споры не мешают делегатам разных направлений сообща обдумывать меры, упрочивающие существование и процветание целого. Оно же позволяет им быстро продвигать работу комиссий и общих съездовых заседаний.

А у нас, – я говорю на основании многочисленных "ума холодных наблюдений" и не менее многочисленных "сердца горестных замет", – у нас делегаты едут на съезд исключительно затем, чтобы "разнести", "обойти", "подсидеть" своих инакомыслящих товарищей. Совершенно естественно то, что, при таком взаимном отношении частей, плодотворная работа на пользу целого сводится к нулю. Более или менее плодотворная работа совершается не в комиссиях, а в тех собраниях представителей отдельных фракций, которые происходят, так сказать, нелегально, за съездовыми кулисами. На этих собраниях дает себя чувствовать совсем другое настроение. На этих собраниях тоже, конечно, бывает, что при обсуждении тех или иных вопросов участники не соглашаются между собою и возникает свое большинство и свое меньшинство; но здесь меньшинство умеет уважать дисциплину, здесь оно подчиняется большинству. Поэтому съезды служат обыкновенно средством лучшей организации фракций и более точного определения их частных, т.е. фракционных, – целей. Но чем точнее определяются частные цели фракции и чем более упрочивается их организация, тем более дезорганизуется целое, и тем более каждая отдельная фракция теряет из вида общую партийную цель.

Таким образом, каждый новый съезд является лишь новым этапом на пути к полному расколу.

А между тем, наши съезды стоят нам страшно дорого. И не могут не стоить дорого уже по одному тому, что взаимная борьба фракций, с ее усовершенствованным крючкотворством, до крайности затрудняют ход прений, делает съезды невероятно продолжительными*.

Партия тратила значительную часть своих сил и своих средств на свое собственное разложение. Возможно ли что-нибудь более нелепое? Однако, члены партии не замечали этой нелепости. По отношению к ней они были похожи на идолов: имели очи и не видели; имели уши и не слышали.

Это тоже было неизбежно при указанных условиях. Всякая борьба общими силами, как и всякая совместная работа, совершаясь в течение долгого времени, ведет к возникновению известных правил нравственности, соблюдение которых считается обязательным для лиц, участвующих в борьбе (или в работе). Взаимная борьба фракций и вызвала появление той особой фракционной нравственности, которой охотно подчинялись участники этой борьбы. Но всякая организация, стремясь отстоять свое существование, считает хорошим то, что поддерживает ее существование; дурным – то, что угрожает ему. Самоотвержение отдельных лиц, жертвующих своим временем, своими силами и даже, может быть, своей жизнью ради данной организации, не исключает эгоизма этой последней. Больше того. Самоотвержение отдельных лиц предполагает эгоизм организации и подчеркивается им. Тут очевидное противоречие. Оно разрешается самим ходом действия; но разрешается весьма различно. Все зависит от того, какова данная организация по своей природе. Если она представляет в данное время высший исторический интерес человечества, то ее эгоизм (любовь к себе) совпадает с альтруизмом (любовью к другому), и тогда самоотвержение отдельных лиц, приносящих себя в жертву для такой организации, дает результаты, полезные в практическом смысле и безупречные в нравственном*. Но когда организация, для которой работают данные лица, преследует какие-нибудь частные, – классовые**, групповые, кружковые цели, тогда в соответственной мере суживается поле зрения ее участников, и тогда их самоотверженная деятельность дает, быть может, к самому искреннему их удивлению, плоды вредные на практике и весьма некрасивые в нравственном отношении.

Это мы видим, между прочим, на примере наших фракций. Лица, к ним примыкающие, работают не для себя, а для своих организаций. Но каждая из тех двух организаций, к которым они принадлежат, представляет собой не целое, а часть***. Поэтому каждая из них преследует свою частную цель. Поэтому поле зрения каждой из них так узко, что не в состоянии вместить интересы целого. Поэтому деятельность каждой из них вредит целому. И по той же самой причине нравственность каждой из них, – политическая нравственность группы, кружка, муравейника…, чтобы не сказать болота, – становится, как сказано выше, нравственностью дикаря, наивно говорящего: добро, это – когда я съем чужую жену; зло, это – когда будет съедена моя жена.

Одичание фракций так велико, что теперь у нас с удивлением, а порой и с негодованием, смотрят на лиц, не желающих пристать ни к той, ни к другой. Таких лиц называют дикими, примиренцами, всем, чем хотите, только не людьми, исполняющими свой партийный долг. Еще совсем недавно, А. Ф. Бурьянов выслушал множество упреков единственно за то, что перестал быть деятельным участником раскола думской фракции. Его осуждали за то, за что он заслуживал полного и решительного одобрения.

По этому поводу я позволю себе рассказать своим читателям один швейцарский анекдот.

Известно, что у жителей некоторых долин Швейцарии вырастают зобы – болезненные наросты на шее, вызванные чрезмерным увеличением зобной железы. Так вот рассказывают, что в одной швейцарской деревушке решительно все жители были украшены зобами. Однажды в праздничный день зобатые обитатели деревни молились в местной церкви, как вдруг туда вошел какой-то путешествовавший иностранец. У него, – о удивление! – не оказалось зоба. Зобатые жители деревни были так поражены этой странностью, что стали насмехаться над бедным "уродом", и насмехались так усердно, что священник нашел нужным сказать проповедь, в которой доказывал, что не надо осуждать своих ближних за их физические недостатки.

Я нахожу, что глубокомысленные фракционные политиканы, резко и, как им казалось, едко осуждавшие выход А. Ф. Бурьянова из "семерки", сильно смахивают на украшенных зобом обитателей швейцарской деревушки: подобно им, они считают необходимым условием совершенства ту свою особенность, которая, на самом деле, жестоко уродует их.

А мало ли у нас фракционных политиканов? Много, слишком много!.. Так много, что даже люди, не принимающие деятельного участия в междуфракционной свалке, подчиняются их влиянию и считают себя обязанными иметь зоб, т. е., принадлежать к той или другой фракции. Они даже не представляют себе, как это можно быть вне фракций. Они не понимают, что чем большее число сознательных представителей пролетариата оказалось бы за пределами фракций, тем более возможным стало бы объединение наших сил. Это потому, что действительное объединение наших сил останется невозможным до тех пор, пока его судьба будет находиться в руках фракционных политиканов.

Привычка – вторая природа. Фракционные политиканы привыкли гнуть в одну сторону, – в сторону фракционных междуусобий. Ждать от них объединения это то же самое, как ждать упрочения международного мира от милитаристов. Милитаристы не могут желать мира. Фракционные политики не могут желать объединения.

Что нужно для того, чтобы международные милитаристы не нарушали международного мира?

Нужно развитие международного общественного мнения в направлении противном милитаризму.

Что нужно для того, чтобы фракционные политики не препятствовали объединению наших сил?

Нужно развитие общественного мнения нашей среды в направлении противном фракционности.

Это – совершенно необходимое условие. Лишь в той мере, в какой оно будет находиться на лицо, будем мы приближаться к единству.

Поэтому каждый из вас, сознательные пролетарии, должен сделать все зависящее для того, чтобы оказалось на лицо это необходимое условие.

Когда к вам приходит фракционный политикан и, под предлогом борьбы с ликвидаторами, рекомендует вам признать его фракцию тою партией, к которой должен принадлежать каждый толковый рабочий, – поворачивайтесь к нему спиной: это – узурпатор, приносящий страшный вред вашему делу.

Когда к вам приходит другой фракционный политикан и, под предлогом борьбы с узурпаторами, советует вам закрыть глаза на жесточайшие нарушения партийной дисциплины, – поворачивайтесь к нему спиной: это – ликвидатор, приносящий страшный вред вашему делу.

Отвергайте и тех, и других, и узурпаторов, и ликвидаторов, требуйте единства, единства и единства, поддерживайте только его сторонников.

И не смущайтесь, если вас, способных усвоить такую решительную тактику борьбы с расколом, будет очень немного.

Ни одно значительное историческое дело не начиналось сразу многими людьми. Почин всякого значительного исторического дела принадлежит тем немногим людям, которые умеют плыть против течения, и которых известный английский писатель Карлейль назвал начинателями.

Умейте быть начинателями! Гребите против течения!

В первом письме я говорил о том, как много вреда приносит нам наш раскол. Теперь мне хочется пояснить свою мысль на отдельном примере.

Революционное безумие дошло у нас до того, что невольно вспоминаешь латинскую пословицу: кого Юпитер хочет погубить, того он лишает разума. На последнем съезде промышленников раздавались такие речи, каких, сколько я помню, никогда еще не произносили российские предприниматели. Разумеется, сами господа промышленники не станут у нас сколько-нибудь опасными противниками правительства. Они легко пойдут на мировую сделку с ним. Но если уже они заговорили «митинговым» языком, то это значит, что общее недовольство в стране достигло огромной степени. Такое положение дел, весьма неблагоприятное для крайней партии реакции, в то же время очень благоприятно для крайней партии прогресса. Как самая последовательная и решительная из всех левых партий, партия пролетариата могла бы собрать вокруг себя все другие демократические элементы населения и нанести много жестоких ударов реакционерам. История, можно сказать, навязывает ей роль гегемона (руководителя) только что указанных мною элементов. Это – почтенная и завидная роль! Но…

Но мы, по своей собственной вине, оказываемся не на высоте своего почетного, завидного исторического призвания.

Вся Россия, да и не только Россия, – весь цивилизованный мир смотрит на наших думских представителей. На них направлены удары наших врагов. Они смело отражают вражеские удары и тем привлекают к себе горячее сочувствие всех искренних друзей свободы. Кто из нас не радуется этому? Кто не гордится энергией и смелостью наших представителей? Однако, скажите, товарищи, не отравляются ли в нашем сердце эти отрадные чувства горьким сознанием того, что наши энергичные и смелые представители борются не с реакционерами, что одна часть их ведет борьбу с другою?

Это – ужасно в полном смысле слова! Их небольшая кучка. Но в этой небольшой кучке – два враждебных один другому, лагеря не только не спешат заключить перемирие, но как будто нарочно спешат подлить масла в огонь братоубийственной войне. Что же это такое?

Рассказывают, что, когда брали Константинополь, между византийцами было не мало таких людей, которые, не обращая внимания на неприятельские приступы, вели между собою ожесточенные богословские споры. Неужели же нам суждено хоть отчасти уподобиться этим жалким детям растленной Византии? Неужели же сознательные рабочие России всех оттенков мысли не потребуют перемирия громко, повелительно и единодушно? Мне не хочется верить этому. Мне хочется, наоборот, верить тому, что наши сознательные рабочие России напомнят своим представителям об их долге перед рабочим классом, перед страною, перед организованным пролетариатом всего цивилизованного мира.

Мне хочется верить, что сознательные рабочие России скажут, наконец, своим представителям:

«Вы прекрасно исполняете свою обязанность, когда стоите лицом к лицу с врагами; но вы из рук вон плохо исполняете ее, когда дело касается сплочения своих собственных сил. Вы поддерживаете раскол, когда надо объединяться».

Что рабочие депутаты, действительно, плохо исполняют ее в указанном смысле, это, к сожалению, ясно доказывается недавним взаимным объяснением тех двух частей. На которые раскололась наша думская фракция, т.е., с одной стороны, напечатанным в «Пути правды» (№63) «Открытым письмом депутатам: Чхеидзе, Чхенкели, Скобелеву, Хаустову, Манькову и Тулякову», а с другой – фельетоном, напечатанным во 2-ом № «Нашей рабочей газеты» под заглавием: «От с[оциал]-д[емократическ]ой думской фракции. Гласный ответ».

Надо говорить правду, товарищи: это – плохая публицистика.

«Открытое письмо» написано таким тоном, каким говорят победители с побежденными: вы, мол, немедленно исполняете такие-то и такие-то наши требования; иначе слово опять будет предоставлено артиллерии, коннице и пехоте. – Тон этот был при нынешних наших обстоятельствах, совсем неуместен. – Прибегать к нему значило желать не прекращения раскола, а его продолжения и даже усиления. А это как раз то, чего никак не следует желать теперь.

В свою очередь, те наши представители, которым было адресовано «Открытое письмо», отвечая на него, заговорили языком людей, совсем не расположенных к серьезному деловому объяснению со своими противниками.

Мне заметят, пожалуй, что как аукнется, так и откликнется, т.е., что тон, «Гласного ответа» был предопределен тоном «Открытого письма». Но это не так. Авторы «Гласного ответа» – серьезные люди, а серьезных людей нельзя заставить говорить таким тоном, какой они находят несоответствующим условиям данной обстановки. Они – господа своего собственного тона.

К тому же под словом «тон» я понимаю не то, что обыкновенно обозначается им у нас. Осуждая тон данного полемического произведения. У нас чаще всего имеют в виду его резкость. Но мне здесь нет дела до его резкости. Да и надо признать, что «Гласный ответ» вовсе не отличается резкостью.

Читатель сам ответит на этот вопрос, если даст себе труд критически вдуматься в его содержание.

В своей известной резолюции об условиях восстановления единства с.-д. фракции латышские марксисты говорят, между прочим, что «примиренцы», принявшие участие в августовской конференции 1912 г., попали в идейную политическую зависимость от ликвидаторов. Эта зависимость порицается латышскими марксистами. И вот, ссылаясь на их резолюцию, наша думская «шестерка» потребовала от бывшей «семерки»прямого ответа на вопрос, угодно ли и ей, – т.е., товарищам Чхеидзе, Чхенкели и проч. – осудить названную зависимость от ликвидаторов.

Вопрос это, подобно всем другим вопросам, заключавшимся в

«Открытом письме», написан тоном, напоминающим, как я сказал выше, тон победителей. Этого, повторяю, хвалить нельзя. Но как отозвались на этот вопрос авторы «Гласного ответа».

Ссылаясь, свою очередь, на некоторые решения, закономерно принятые в 1910-м г., они пишут: «Совершенно неверно утверждение, будто «ликвидаторство» признано в 1910 г. проявлением буржуазного влияния на пролетариат. Даже слова «ликвидаторство» в решениях 1910 го года нет. Выражение «буржуазного влияния» эти решения видят не в каком-либо течении русского марксизма в определенных конкретных явлениях, проникших в той или иной мере во все течения: в полном отрицании нелегальной работы, с одной стороны, в господстве фракций и бойкотистского настроения с другой».

Становимся пока на этом и заметим, что под словами «все течения» здесь надо понимать собственно два: «большевистское» и «меньшевистское». Склонность к бойкоту и господство фразы обнаруживалось тогда большевиками; отрицание же нелегальной работы исходило из среды меньшевиков.

Здесь не место разбираться, в какой именно мере распространено было указанное отрицание между меньшевиками. Да и невозможно разобрать это. Далеко не все отрицатели были последовательны и тверды. Многие из них колебались, сегодня отрицая ту самую работу, которую завтра они же признавали неизбежной при нынешних условиях, а послезавтра опять объявляли отжившим способом действия. Кроме того, было между ними много кружковых дипломатов, исподтишка поддерживавших откровенных отрицателей, а в то же время уверявших, что отрицатели – выдумка Ленина и Плеханова и что они, кружковые дипломаты, сами ополчились бы против отрицания, если бы оно действительно имело место. В нашей печати можно найти много данных для суждения обо всех этих шатаниях и об этой кружковой дипломатии. Но предоставим судить о них будущим историкам нашего движения, а сами остановим свое внимание лишь на том, на чем необходимо остановить его в интересах объединения.

Решения 1910 г. не называют ликвидаторами товарищей, отрицавших нелегальную работу. Но разве в названии дело? Шекспир сказал где-то, что как бы мы не называли розу, она сохранит свой запах. Это верно. И точно так же, как бы мы ни называли товарищей, отрицающих нелегальную работу, от них всегда будет пахнуть ликвидацией по той простой, очевидной и вполне достаточной причине, что их отрицание и было призывом к ликвидации.

Не все меньшевики грешили отрицанием. Это святая истина. Правда и то, нельзя делать ни одно течение – в его целом, ответственным за ошибки отдельных его представителей. Но спрашивается: должно или не должно всякое данное течение открыто и прямо, без недомолвок и обиняков, высказываться по поводу этих ошибок? Определить свое к ним отношение?

На этот вопрос не может быть двух ответов. Всякий непредубежденный человек скажет: «Да, должно; в противном случае оно делается участником этих ошибок и несет ответственность за них».

Кто уважает решения 1910 г., тот обязан категорически сказать, что думает он об «определенных конкретных явлениях», осужденных этими решениями.

Авторы «Открытого письма», как видно вполне согласны с этим. И если бы мы спросили их, что думают они о «бойкотистском настроении», то они, вероятно, ответили бы: «Мы осуждаем его». А вот в «Гласном ответе» мы не встретили осуждения тем, которые отрицают или отрицали нелегальную работу.

Они говорят об определенном, конкретном и совершенно неоспоримом факте такого отрицания весьма уклончиво, а потому и весьма сбивчиво, неясно. Они не смеют ни похвалить, ни осудить. Правда. Есть и нечто совершенно ясное в их отзыве об этом печальном факте. Но это ясное производит безотрадное впечатление, свидетельствуя о том, что авторы «Гласного ответа» сильно пропитаны духом фракционной исключительности.

Судите сами, непредубежденные читатели. Авторы «Гласного ответа» выражаются следующим образом:

«Не станем сейчас говорить о том, как обстоят дела с бойкотистским настроением и увлечением фразой. Но какой добросовестный человек сможет утверждать, что среди разнообразных марксистских течений есть хоть одно, которое подходило бы под первый из указанных признаков «буржуазного влияния» (отрицание нелегальной работы)? Поэтому мы не видим основания как-нибудь определять наше отношение к одному из марксистских органов – «Нашей заре», что же касается марксистской «Северной рабочей газеты», только что в день рабочей печати, горячо поддержанной сотнями рабочих групп со всех концов страны, то наше отношение к ней определяется нашею полною солидарностью с ее направлением и тем, что она является органов всех сторонников единства».

Обратите внимание, товарищи, на утверждение, что «Северная рабочая газета» была органом всех сторонников единства. Это неправильно. Есть довольно много сторонников единства, не считавших «Северную рабочую газету» своим органом. Но авторы «Гласного ответа» не нашли возможным признать их существование. Почему же? Очень просто!

Они рассуждают так: те товарищи, которые не смотрели на «Северную рабочую газету» как на свой орган, может быть, и желали единства, но они желают его не по-нашему. А кто желает единства не по-нашему, тот не желает его. Вывод: «Северная рабочая газета» была органом всех сторонников единства.

Я еще совсем недавно получил с одной из далеких окраин России письмо, подписанное рабочим. Автор письма тоже хочет единства. Но он утверждает, что настоящего единства хотят только сторонники «Северной рабочей газеты». Он слышал о том, что, например, и я, грешный говорю об единстве. Но он убежден, – и он, не обинуясь, высказывает это убеждение в своем письме, – что единство, к которому стремлюсь я, не более, как единство в кавычках (его подлинное выражение), т.е., – не настоящее. А это показывает, что он рассуждает именно по только что указанной мною формуле: кто желает единства не по-нашему, тот не желает его.

Как же следует понимать тот факт, что товарищ рабочий, заброшенный судьбою на далекую окраину, рассуждает совершенно так, как рассуждают заседающие в Таврическом дворце авторы «Гласного ответа»?

Авторы «Гласного ответа» сами чувствуют, что их довод слабоват. Они усиливаются его подпереть соображение:

«Но сейчас важнее, наконец, указать, что совершенно неверное утверждение, будто не декларация с[оциал]-д[емократическ]ой фракции формулировано требование культурно-национальной автономии. Ничего подобного! Наша декларация требует «создания учреждений, необходимых для свободного развития каждой национальности».

Итак, декларация не требует культурно-национальной автономии. Надо надеяться, что ее не требуют и авторы «Гласного ответа»: иначе они не ссылались бы на ее отсутствие в декларации, как довод в защиту своей коалиции.

* Незаконный захват.

* Продолжительными – до смешного. Я помню, как громко рассмеялся покойный Зингер, услыхав от меня, что наш съезд 1903 г тянулся целых три недели.

* Великое счастье пролетариата заключается в том, что его классовый интерес (эгоизм) совпадает с высшим интересом всего человечества (альтруизм).

** Интересы всех классов, кроме пролетариата, только отчасти, только иногда более или менее совпадают с общечеловеческим интересом. Интересы же реакционных классов и вовсе противоречат ему.

*** Хотя одна из них неправильно объявила себя целым, присвоив себе название партии.