Новый 1917-й России не грозит
В своей
недавней статье «А готовы ли мы к жертвам?» мой хороший
знакомый Руслан Костюк, не претендуя на сенсационную новизну или
какие-то исторические открытия, тем не менее, поднял очень
серьёзную тему, которая, вне всякого сомнения, заслуживает
подробного обсуждения. История нашей страны и русской революции
– вещь не просто интересная и поучительная. Не извлекая уроки из
героического и одновременно трагического опыта наших великих
предшественников, игнорируя дискуссии по этим темам либо сводя
их к банальному наклеиванию ярлыков, лишь уводящему нас в
сторону от постижения истины, нынешние левые вновь рискуют, как
и двадцать лет назад, оказаться у разбитого корыта. А разговор
по существу поднятых Русланом Костюком вопросов, мне кажется,
давно назрел.
В своей
недавней статье «А готовы ли мы к жертвам?» мой хороший
знакомый Руслан Костюк, не претендуя на сенсационную новизну или
какие-то исторические открытия, тем не менее, поднял очень
серьёзную тему, которая, вне всякого сомнения, заслуживает
подробного обсуждения. История нашей страны и русской революции
– вещь не просто интересная и поучительная. Не извлекая уроки из
героического и одновременно трагического опыта наших великих
предшественников, игнорируя дискуссии по этим темам либо сводя
их к банальному наклеиванию ярлыков, лишь уводящему нас в
сторону от постижения истины, нынешние левые вновь рискуют, как
и двадцать лет назад, оказаться у разбитого корыта. А разговор
по существу поднятых Русланом Костюком вопросов, мне кажется,
давно назрел.
В своей недавней статье «А
готовы ли мы к жертвам?» мой хороший знакомый Руслан Костюк, не
претендуя на сенсационную новизну или какие-то исторические
открытия, тем не менее, поднял очень серьёзную тему, которая, вне
всякого сомнения, заслуживает подробного обсуждения. История нашей
страны и русской революции – вещь не просто интересная и
поучительная. Не извлекая уроки из героического и одновременно
трагического опыта наших великих предшественников, игнорируя
дискуссии по этим темам либо сводя их к банальному наклеиванию
ярлыков, лишь уводящему нас в сторону от постижения истины, нынешние
левые вновь рискуют, как и двадцать лет назад, оказаться у разбитого
корыта. А разговор по существу поднятых Русланом Костюком вопросов,
мне кажется, давно назрел.
Я согласен с положениями, высказанными моим давним
товарищем о том, что «никогда ещё в отечественной истории не
происходило плавного, бесконфликтного и мирного перехода власти от
одного политического лагеря к другому, который бы не повлёк за собой
катастрофических последствий для страны и общества». Руслан
Васильевич прав в том, что «мирный переход (власти) – не в наших
традициях». Вполне оправданна и постановка вопроса о готовности
левых «к таким жертвам». Близок к истине, мне думается, и сделанный
профессором Костюком анализ умонастроений и политических приоритетов
участников декабрьских акций протеста: «Незадолго до Нового года
«Независимая газета» дала социологический портрет новых
«недовольных». На 60% это либералы, не менее четверти из них имеют
своё дело или занимают статусные посты в частных фирмах. Ясное дело,
им не нужна революция и смена общественного строя. Им нужно
чередование, но рискуют-то они получить именно альтернативу! Да ещё
такую, какой отродясь не желали».
Но касаемо одного из положений статьи доктора
исторических наук я бы всё-таки поспорил: «События грозного 1917
года совсем скоро переросли в гражданскую войну со всеми присущими
ей элементами: развалом экономики, разрухой, голодом, холодом,
потерей миллионов человеческих жизней, страшным расколом общества,
распадом (пусть и временным) единого государства. К слову, говоря о
1917 годе, не следует забывать и о том, что в отечественной истории
это был единственный раз, когда левые силы пришли к власти. Второго
опыта взятия власти в России у левых просто не было…» Всё это так и
в то же время не совсем так. По крайней мере, прямых аналогий с
сегодняшней российской действительностью я не увидел. Прежде всего,
потому, что в нынешней ситуации нет и речи о предстоящей
крестьянской революции, хотя аграрный вопрос во многих регионах,
особенно чернозёмных, плодородных, стоит весьма остро.
Никто из историков, вне зависимости от идейных воззрений и
политических предпочтений, не рискнёт отрицать ключевую роль
крестьянства в разгоравшемся в 1917 году революционном пожаре.
Фактические события 1917 года стали последним и — в сравнении с
попытками Ивана Болотникова, Степана Разина и Емельяна Пугачёва
— успешным, изданием Великой Крестьянской войны, что обеспечило
не только массовость и повсеместность перемен, но и их размах и
особую ожесточённость классовой борьбы в стране. Глубокий раскол
между двумя Россиями — «господствующей» Россией городской и
политически и социально «подчинённой» ей Россией деревенской,
патриархальной, во многом изолированной от новых
капиталистических тенденций, всё ещё замкнутой в сельских
общинных структурах – отмечал ещё за шестьдесят лет до
Октябрьской революции Александр Герцен. Вовлечение огромных
крестьянских масс не просто в политику, но в вооружённую борьбу
на фронтах империалистической войны, привело не просто к
обострению классовых антагонизмов, присущих сословной монархии
Романовых. Оно психологически подготовило миллионы
мобилизованных русских мужиков и мастеровых к применению
насилия, всяческому стиранию граней между войной и политикой
(прямо по Клаузевицу – «война как продолжение политики иными
средствами», хотя участники тех событий его точно не читали и
даже не знали о существовании крупнейшего теоретика и историка
военного искусства). Именно в этом обстоятельстве, полагаю, и
крылся феноменальный успех большевистской пропаганды.
Политический проект, основанный на открытом и честном признании
необходимости продолжения революционного насилия для того, чтобы
сломить сопротивление господствующих классов, доведения
революции до конца, на фоне беспомощности меньшевиков и
открытого краха либеральных политиков воспринимался трудящимися
России как единственный путь выхода из кризиса. Как реальная
возможность соединить идеи крестьянской вольницы, «крестьянского
мира», общинного самоуправления с необходимостью восстановления
какой ни на есть твёрдой власти на фоне быстрого, почти
мгновенного, разрушения государственных институтов после февраля
1917 года.
Никто из историков, вне зависимости от идейных
воззрений и политических предпочтений, не рискнёт отрицать ключевую
роль крестьянства в разгоравшемся в 1917 году революционном пожаре.
Фактические события 1917 года стали последним и — в сравнении с
попытками Ивана Болотникова, Степана Разина и Емельяна Пугачёва —
успешным, изданием Великой Крестьянской войны, что обеспечило не
только массовость и повсеместность перемен, но и их размах и особую
ожесточённость классовой борьбы в стране. Глубокий раскол между
двумя Россиями — «господствующей» Россией городской и политически и
социально «подчинённой» ей Россией деревенской, патриархальной, во
многом изолированной от новых капиталистических тенденций, всё ещё
замкнутой в сельских общинных структурах – отмечал ещё за шестьдесят
лет до Октябрьской революции Александр Герцен. Вовлечение огромных
крестьянских масс не просто в политику, но в вооружённую борьбу на
фронтах империалистической войны, привело не просто к обострению
классовых антагонизмов, присущих сословной монархии Романовых. Оно
психологически подготовило миллионы мобилизованных русских мужиков и
мастеровых к применению насилия, всяческому стиранию граней между
войной и политикой (прямо по Клаузевицу – «война как продолжение
политики иными средствами», хотя участники тех событий его точно не
читали и даже не знали о существовании крупнейшего теоретика и
историка военного искусства). Именно в этом обстоятельстве, полагаю,
и крылся феноменальный успех большевистской пропаганды. Политический
проект, основанный на открытом и честном признании необходимости
продолжения революционного насилия для того, чтобы сломить
сопротивление господствующих классов, доведения революции до конца,
на фоне беспомощности меньшевиков и открытого краха либеральных
политиков воспринимался трудящимися России как единственный путь
выхода из кризиса. Как реальная возможность соединить идеи
крестьянской вольницы, «крестьянского мира», общинного
самоуправления с необходимостью восстановления какой ни на есть
твёрдой власти на фоне быстрого, почти мгновенного, разрушения
государственных институтов после февраля 1917 года.
Распад состоявшей на 95% из крестьян действующей
армии и особенно запасных частей вследствие массового дезертирства
(узаконенного, кстати, знаменитым решением Временного правительства,
разрешившим солдатам старше 40 лет явиться домой на шесть недель для
проведения полевых работ, в сочетании с «Приказом № 1» от 1 марта
1917 года) не просто положил конец всевластию бывших царских
генералов и офицеров в войсках – он дал настоящую вооружённую массу
войне крестьянской. Он дал возможность приобщиться к активному
участию в политической жизни массам солдат, находившимся в
увольнении или резерве, — путём участия в практически ежедневных
митингах, общения с агитаторами революционных партий, чтения
бесцензурных газет. Это были не единицы: почти 200 тысяч дезертиров
из действующей армии на начало июня 1917 года и более 400 тысяч – из
тыловых гарнизонов. В конце 1917 года домой возвращались уже около 2
миллионов солдат мировой войны. Все, как правило, с оружием в руках.
И вполне закономерно, что первый документально
зафиксированный разгром крупного помещичьего имения после
Февральской революции был организован в Курской губернии 16 марта
1917 года дезертирами. Массовые разграбления имений, стартовавшие на
Пасху 1917 года, когда увольнительных в армии было особенно много, к
осени приняли системный характер. Давала о себе знать и ненависть
солдат из крестьян к помещикам, которых они — во многом оправданно –
отождествляли со своими офицерами. Уже в конце сентября эти акции
всё чаще проходят под лозунгом «Смерть буржуям!», быстро освоенным
вчера ещё полностью деполитизироваными и малограмотными массами. В
итоге, только за период с 1 сентября по 20 октября 1917 года, по
подсчётам авторов фундаментального исследования «Аграрная революция
в России», было зафиксировано 5140 «массовых беспорядков» в деревнях
(на деле, скорее всего, их было гораздо больше). Из них лишь 200
власти попытались усмирить с помощью отправки на место событий
войсковых команд, причём в более чем 40 случаях военнослужащие
отказались выполнять приказы своих командиров. Массовое насилие
против помещиков-дворян, стихийный передел земли, лишь узаконенный
ленинским декретом II съезда Советов, стали той самой аграрной
революцией, которая и похоронила власть Временного правительства.
Крестьянская и солдатская стихия возобладала, вышла на передний план
в сравнении с более организованной и упорядоченной классовой борьбой
в городах, о чём в своё время неоднократно писал и говорил Ленин.
Именно это обстоятельство и придало особое ожесточение событиям
Гражданской войны, включая и те «катастрофические последствия для
страны и общества», о которых пишет Руслан Костюк.
Крестьянская утопия, казалось бы, осуществившаяся
летом-осенью 1917 года, разрушила старый порядок. В тот момент
большевистская партия, городской пролетариат, не имея реальной
возможности контролировать крестьянскую революцию, взяли её себе в
союзники. Это было смелое решение, не понятое и не принятое ни
меньшевиками, ни правыми эсерами. Оно принесло большевикам победу в
Гражданской войне. То, как всё это отразилось на судьбе
большевистского политического проекта в дальнейшем, не является
сейчас предметом моего рассмотрения. Напомню лишь гениальное
предвидение Фридриха Энгельса о том, что «превращение в свою
противоположность, достижение в конечном счёте такого пункта,
который полярно противоположен исходному, составляет естественно
неизбежную судьбу всех исторических движений, участники которых
имеют смутное представление о причинах и условиях их существования».
В любом случае, нынешней России «очередное издание
крестьянской войны» пока не грозит. А, стало быть, стоит отвечать на
вопрос, поставленный Русланом Васильевичем в сугубо историческом
контексте. Для ушедшей в прошлое крестьянской страны и для
нынешнего, в массе своей урбанизированного, российского населения
эти ответы, думается мне, не будут тождественными.
В своей
недавней статье «А готовы ли мы к жертвам?» мой хороший
знакомый Руслан Костюк, не претендуя на сенсационную новизну или
какие-то исторические открытия, тем не менее, поднял очень
серьёзную тему, которая, вне всякого сомнения, заслуживает
подробного обсуждения. История нашей страны и русской революции
– вещь не просто интересная и поучительная. Не извлекая уроки из
героического и одновременно трагического опыта наших великих
предшественников, игнорируя дискуссии по этим темам либо сводя
их к банальному наклеиванию ярлыков, лишь уводящему нас в
сторону от постижения истины, нынешние левые вновь рискуют, как
и двадцать лет назад, оказаться у разбитого корыта. А разговор
по существу поднятых Русланом Костюком вопросов, мне кажется,
давно назрел.
В своей
недавней статье «А готовы ли мы к жертвам?» мой хороший
знакомый Руслан Костюк, не претендуя на сенсационную новизну или
какие-то исторические открытия, тем не менее, поднял очень
серьёзную тему, которая, вне всякого сомнения, заслуживает
подробного обсуждения. История нашей страны и русской революции
– вещь не просто интересная и поучительная. Не извлекая уроки из
героического и одновременно трагического опыта наших великих
предшественников, игнорируя дискуссии по этим темам либо сводя
их к банальному наклеиванию ярлыков, лишь уводящему нас в
сторону от постижения истины, нынешние левые вновь рискуют, как
и двадцать лет назад, оказаться у разбитого корыта. А разговор
по существу поднятых Русланом Костюком вопросов, мне кажется,
давно назрел.
|