В своей недавней статье «А готовы ли мы к жертвам?» мой хороший знакомый Руслан Костюк, не претендуя на сенсационную новизну или какие-то исторические открытия, тем не менее, поднял очень серьёзную тему, которая, вне всякого сомнения, заслуживает подробного обсуждения. История нашей страны и русской революции – вещь не просто интересная и поучительная. Не извлекая уроки из героического и одновременно трагического опыта наших великих предшественников, игнорируя дискуссии по этим темам либо сводя их к банальному наклеиванию ярлыков, лишь уводящему нас в сторону от постижения истины, нынешние левые вновь рискуют, как и двадцать лет назад, оказаться у разбитого корыта. А разговор по существу поднятых Русланом Костюком вопросов, мне кажется, давно назрел.

Я согласен с положениями, высказанными моим давним товарищем о том, что «никогда ещё в отечественной истории не происходило плавного, бесконфликтного и мирного перехода власти от одного политического лагеря к другому, который бы не повлёк за собой катастрофических последствий для страны и общества». Руслан Васильевич прав в том, что «мирный переход (власти) – не в наших традициях». Вполне оправданна и постановка вопроса о готовности левых «к таким жертвам». Близок к истине, мне думается, и сделанный профессором Костюком анализ умонастроений и политических приоритетов участников декабрьских акций протеста: «Незадолго до Нового года «Независимая газета» дала социологический портрет новых «недовольных». На 60% это либералы, не менее четверти из них имеют своё дело или занимают статусные посты в частных фирмах. Ясное дело, им не нужна революция и смена общественного строя. Им нужно чередование, но рискуют-то они получить именно альтернативу! Да ещё такую, какой отродясь не желали».

Но касаемо одного из положений статьи доктора исторических наук я бы всё-таки поспорил: «События грозного 1917 года совсем скоро переросли в гражданскую войну со всеми присущими ей элементами: развалом экономики, разрухой, голодом, холодом, потерей миллионов человеческих жизней, страшным расколом общества, распадом (пусть и временным) единого государства. К слову, говоря о 1917 годе, не следует забывать и о том, что в отечественной истории это был единственный раз, когда левые силы пришли к власти. Второго опыта взятия власти в России у левых просто не было…» Всё это так и в то же время не совсем так. По крайней мере, прямых аналогий с сегодняшней российской действительностью я не увидел. Прежде всего, потому, что в нынешней ситуации нет и речи о предстоящей крестьянской революции, хотя аграрный вопрос во многих регионах, особенно чернозёмных, плодородных, стоит весьма остро.

Никто из историков, вне зависимости от идейных воззрений и политических предпочтений, не рискнёт отрицать ключевую роль крестьянства в разгоравшемся в 1917 году революционном пожаре. Фактические события 1917 года стали последним и — в сравнении с попытками Ивана Болотникова, Степана Разина и Емельяна Пугачёва — успешным, изданием Великой Крестьянской войны, что обеспечило не только массовость и повсеместность перемен, но и их размах и особую ожесточённость классовой борьбы в стране. Глубокий раскол между двумя Россиями — «господствующей» Россией городской и политически и социально «подчинённой» ей Россией деревенской, патриархальной, во многом изолированной от новых капиталистических тенденций, всё ещё замкнутой в сельских общинных структурах – отмечал ещё за шестьдесят лет до Октябрьской революции Александр Герцен. Вовлечение огромных крестьянских масс не просто в политику, но в вооружённую борьбу на фронтах империалистической войны, привело не просто к обострению классовых антагонизмов, присущих сословной монархии Романовых. Оно психологически подготовило миллионы мобилизованных русских мужиков и мастеровых к применению насилия, всяческому стиранию граней между войной и политикой (прямо по Клаузевицу – «война как продолжение политики иными средствами», хотя участники тех событий его точно не читали и даже не знали о существовании крупнейшего теоретика и историка военного искусства). Именно в этом обстоятельстве, полагаю, и крылся феноменальный успех большевистской пропаганды. Политический проект, основанный на открытом и честном признании необходимости продолжения революционного насилия для того, чтобы сломить сопротивление господствующих классов, доведения революции до конца, на фоне беспомощности меньшевиков и открытого краха либеральных политиков воспринимался трудящимися России как единственный путь выхода из кризиса. Как реальная возможность соединить идеи крестьянской вольницы, «крестьянского мира», общинного самоуправления с необходимостью восстановления какой ни на есть твёрдой власти на фоне быстрого, почти мгновенного, разрушения государственных институтов после февраля 1917 года.

Распад состоявшей на 95% из крестьян действующей армии и особенно запасных частей вследствие массового дезертирства (узаконенного, кстати, знаменитым решением Временного правительства, разрешившим солдатам старше 40 лет явиться домой на шесть недель для проведения полевых работ, в сочетании с «Приказом № 1» от 1 марта 1917 года) не просто положил конец всевластию бывших царских генералов и офицеров в войсках – он дал настоящую вооружённую массу войне крестьянской. Он дал возможность приобщиться к активному участию в политической жизни массам солдат, находившимся в увольнении или резерве, — путём участия в практически ежедневных митингах, общения с агитаторами революционных партий, чтения бесцензурных газет. Это были не единицы: почти 200 тысяч дезертиров из действующей армии на начало июня 1917 года и более 400 тысяч – из тыловых гарнизонов. В конце 1917 года домой возвращались уже около 2 миллионов солдат мировой войны. Все, как правило, с оружием в руках.

И вполне закономерно, что первый документально зафиксированный разгром крупного помещичьего имения после Февральской революции был организован в Курской губернии 16 марта 1917 года дезертирами. Массовые разграбления имений, стартовавшие на Пасху 1917 года, когда увольнительных в армии было особенно много, к осени приняли системный характер. Давала о себе знать и ненависть солдат из крестьян к помещикам, которых они — во многом оправданно – отождествляли со своими офицерами. Уже в конце сентября эти акции всё чаще проходят под лозунгом «Смерть буржуям!», быстро освоенным вчера ещё полностью деполитизироваными и малограмотными массами. В итоге, только за период с 1 сентября по 20 октября 1917 года, по подсчётам авторов фундаментального исследования «Аграрная революция в России», было зафиксировано 5140 «массовых беспорядков» в деревнях (на деле, скорее всего, их было гораздо больше). Из них лишь 200 власти попытались усмирить с помощью отправки на место событий войсковых команд, причём в более чем 40 случаях военнослужащие отказались выполнять приказы своих командиров. Массовое насилие против помещиков-дворян, стихийный передел земли, лишь узаконенный ленинским декретом II съезда Советов, стали той самой аграрной революцией, которая и похоронила власть Временного правительства. Крестьянская и солдатская стихия возобладала, вышла на передний план в сравнении с более организованной и упорядоченной классовой борьбой в городах, о чём в своё время неоднократно писал и говорил Ленин. Именно это обстоятельство и придало особое ожесточение событиям Гражданской войны, включая и те «катастрофические последствия для страны и общества», о которых пишет Руслан Костюк.

Крестьянская утопия, казалось бы, осуществившаяся летом-осенью 1917 года, разрушила старый порядок. В тот момент большевистская партия, городской пролетариат, не имея реальной возможности контролировать крестьянскую революцию, взяли её себе в союзники. Это было смелое решение, не понятое и не принятое ни меньшевиками, ни правыми эсерами. Оно принесло большевикам победу в Гражданской войне. То, как всё это отразилось на судьбе большевистского политического проекта в дальнейшем, не является сейчас предметом моего рассмотрения. Напомню лишь гениальное предвидение Фридриха Энгельса о том, что «превращение в свою противоположность, достижение в конечном счёте такого пункта, который полярно противоположен исходному, составляет естественно неизбежную судьбу всех исторических движений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования».

В любом случае, нынешней России «очередное издание крестьянской войны» пока не грозит. А, стало быть, стоит отвечать на вопрос, поставленный Русланом Васильевичем в сугубо историческом контексте. Для ушедшей в прошлое крестьянской страны и для нынешнего, в массе своей урбанизированного, российского населения эти ответы, думается мне, не будут тождественными.

31 января 2011 г.

Владимир Соловейчик http://www.sensusnovus.ru/opinion/2012/01/17/12494.html